Владимир Ерашов
ст. Старочеркасская, Россия
Предыдущую статью мы закончили переходом от индейской войны в североамериканских штатах к России, отметив при этом, что вооружение российской императорской армии по сложившейся недоброй традиции ковалось не «во глубине сибирских руд» русскими мастерами-умельцами, вобравших в себя весь тысячелетний опыт изготовления овеянного славой отечественного оружия, а как всегда — где-то далеко за бугром и совсем по ненашенским лекалам…
Увы, именно так оно всё и обстояло, вследствие чего мы не можем найти на страницах военной истории ни одной русской фамилии, по своему вкладу в развитие стрелкового дела сопоставимую с именами Кольта, Смит-Вессона или Винчестера (обращаю внимание — здесь речь идёт лишь о девятнадцатом столетии, двадцатый век не захватывая). Оговорюсь сразу — уж вряд ли найдется находящийся в здравом уме человек, который упрекнёт в отсутствии патриотизма автора данной статьи, являющегося по роду, мировоззрению и образу жизни природным донским казаком, неоднократно делом доказавшим свою более чем патриотическую жизненную позицию.
Поверьте, мне бы очень хотелось сейчас пропеть осанну славному российскому оружию позапрошлого века, но, увы… не могу, ибо были тогда у нас с вооружением очень серьёзные проблемы. Проблемы порой фатальные, которые потом, вследствие укоренившей дурной чисто рассейской традиции, упорно замалчивались — с тем, чтобы потом, по прошествии некоторого времени, опять с хрустом «наступить на те же грабли».Потому и призываю я сегодня поговорить откровенно.
Итак, девятнадцатое столетие. Век, в начале которого разодетые в яркую и очень красивую форму гренадёры и даже мушкетёры (они порой ещё так и назывались), вооружённые теми же самими кремневыми и гладкоствольными (а какими еще?) ружьями, как и сто, и двести лет назад, стояли в шеренгах и целились в друг друга вдоль столов, мало обращая внимания на прицельные мушки, потому как главным для них было просто слаженно дать залп приблизительно в сторону неприятеля, опосля успеть перезарядиться и дать второй. При этом в конце того же столетия поля сражений уже насквозь прошивались свинцовыми струями пулемётных команд, заставляя вжиматься в землю облачённые в защитные хаки стрелковые цепи, солдаты которых смотрели на противника уже не вдоль стволов, а в прорези математически точно рассчитанных целиков, установленных на добротно сконструированные магазинные винтовки. Винтовки, которые благодаря недавно изобретённому бездымному пороху стреляли теперь без дыма, дальнобойно, да ещё и достаточно быстро, сводя всю перезарядку к закладыванию обоймы в магазин и к передёргиванию затвора.
Россия начала века с его гренадёрами и мушкетерами… Наполеон вчистую разгромлен и русские боевые знамена навеки овеяны славой. При этом оружием российской победы являлись два основных ружья, одним из которых было (слава тебе, Господи!) русское 7-линейное пехотное ружьё образца 1808 года, а вторым… Энфилд образца 1802 года. И если первое изготовлялось в Туле и Ижевске, представляя собой практически ту же самую русскую «фузею», которую из Голландии завёз ещё Пётр Первый, то второе ничто иное как знаменитая английская «Браун Бесс», которую ради толерантности (или чего-то ещё такого) в официальных российских документах скромно именовали по заводу изготовителю, находящемуся в британском г. Энфилд.
Было этих «энфилдов» в русской армии около 90 тысяч стволов (напомним, что под Бородино армия Кутузова всего насчитывала порядка 120 тысяч человек), так что выводы о том, много это или мало, делайте сами.
Кроме вышеперечисленных наличествовали ещё и австрийские модели числом тоже вовсе не малым — в 24 тысячи штук, а также наши отечественные и крайне разномастные ружья, хранившиеся на складах ещё с екатерининских, а то и с петровских времён. В результате, в вооружённых силах империи официально действовало аж 28 (!?) ружейных калибров, варьируясь от 12,7 до 21,91 миллиметров.
Но несмотря на всю эту разномастность «узурпатора Буонапарте» мы всё равно победили, да и вообще были в первой четверти девятнадцатого столетия, то, что называется «на высоте», снисходительно поглядывая на всякие изобретательства англосаксов в сфере стрелкового дела, потому как знамо дело, «англичане ружья кирпичом не чистють», а мы хоть и чистим, но всё равно «завсегда усих победимши есмь!».
Не сказать, что мы не заметили появление в Европе капсюльных ружей. Заметили, но отнеслись к этому с привычной прохладцей. Мол, мало ли чего там эти немчуры опять понапридумывали, тем паче, что мы в это время непрерывно вели войны и всякие мелкие войнушки, которые всенепременно и крайне убедительно выигрывали, привычно высекая на полях сражений искру в русских стволах проверенными веками (но, правда, так и не ставшими от того более надёжными) ударно-кремневыми замками. Так чего было нам особо напрягаться из-за всяких там немчурских ухищрений…
Вот мы и не напрягались, тем не менее в 1839 году в России был учреждён «Комитет по улучшению штуцеров и ружей», который всё-таки признал преимущества капсюльного оружия перед кремневым и принял решение переделать оное «по французскому образцу». Переделку организовывали не спеша, и только через пять лет, в 1844 году она вошла в фазу активных действий, начав массовое переоборудование ударно-кремниевых замков в капсюльные.
И вот тут-то вдруг и оказалось, что все наши ружья мало того, что разнокалиберны, так они ещё и в рамках какого-либо отдельно взятого номенклатурного калибра по диаметру ствола на практике (даже при наличии единого калибра!) могут достаточно существенно разниться, и с этим надо было что-то делать.
Ну, раз надо, значит сделаем! Чай, не впервой! И решение было принято чисто по-нашенски. Все ружья взяли, да и… рассверлили до максимально возможного, тем самым всех и вся уравняв. И рассверлили не до общепринятого калибра в 7 линий (напомним, что тогда у нас калибры измерялись в «линиях», представляющих собой десятую часть дюйма, равную 2.54 мм), а в 7 линий «с гаком», то есть, до 7.1, что равнялось 18.03 мм.
И пусть вот таким нестандартным способом, но комитет унификацию калибров всё-таки осуществил, а также вполне успешно организовал переделку кремневых замков на капсюльные. В результате появилось «русское ударное ружьё образца 1845 года калибра 7.1 линии». Но именно ружьё! То есть, никаких тебе нарезов, пуль «минье» и прочего…
Нельзя сказать, что властью облечённые не понимали все возрастающую роль нарезного оружия — конечно же, понимали. Но дальше приобретения бельгийских штуцеров (их у нас называли «литтихскими») дело не пошло. Приобрели 20 тысяч штук и раздали в войска «застрельщикам» (лучшим стрелкам), из планового расчёта по 16 штук на эскадрон или роту. То есть, теоретически нарезное оружие в войсках как бы и существовало, тем самым формируя ощущение (а также давая повод докладывать на высочайшее имя) о том, что армия «идёт в ногу со временем», но поскольку процент «бельгиек» был крайне невелик, то какую-либо серьёзную ставку на них (например, выстраивание соответствующей тактики боя) делать было никак невозможно, ибо весь остальной личный состав оставался вооружённым не нарезным ружьём. Хорошо, если ружьём образца 1845 года, а не более ранним.
Вот только «наши» не были бы «нашими», если бы на этом успокоились. Может особого толка в нарезном оружии ещё и не видели, но ведь интересно же… И вот один из гвардейских тренеров-инструкторов по тому направлению, которое через век назовут «снайперским делом» (а тогда его должность называли «учитель цельной стрельбы»), с не совсем русской фамилией Гартунг, но с чисто русской смекалкой, как-то взял обычное российское драгунское ружьё (потому как оно размером покороче — примерно, как и штуцер будет), да и высверлил в нём на свой лад нарезы по образцу литтихского штуцера. Получилось ничуть не хуже, и при этом в несколько раз дешевле, плюс ко всему в «драгунках» отечественных у нас недостатка явно не ощущалось — сверли не хочу, тем самым повышая долю нарезного оружия в войсках.
Но и на этом «наши» не остановились. Другой «русский Кулибин» стрелкового дела по фамилии Куликовский подумал-подумал, да и модернизировал штатную для литтихского штуцера бельгийскую пулю с двумя «ушками» (которыми она в нарезы входила), превратив её из круглой в коническую и тем самым значительно повысив её баллистические свойства. Ну, а раз так, то бельгийцы с их «литтихом» отошли на второй план, потому как для недавно изобретенного штуцера Гартунга (это который он из «драгунки» высверлил) новая пуля Куликовского пришлась как раз впору.
Жаль только то, что всё это происходило уже в середине века, когда, к примеру, на американском континенте уже вовсю грохотали кольты, а на более близком от России, но не становившегося от того более дружественным Туманном Альбионе, уже заканчивалось перевооружение английской армии теми же самыми кольтами (хотя там и свои револьверы Адамсы были не хуже), а также винтовками Энфилда нового образца. И вооружались британцы энфилдами не только капсюльными (это уже само собой), но ещё и нарезными, а потому отлично бьющими почти на километр. То есть, совсем не такими, которые ещё в эпоху Наполеона, являясь природными «Браун Бессами» и замаскировавшись под нейтральное и малоизвестное в России название «Энфилд», были завезены к нам, а потом, будучи в общем числе подлежащего переделке арсенала рассверленными до 7.1 линии, превратились в «русское ружьё 1845 года». Ключевым словом здесь является именно слово «ружьё» со всеми вытекающими из этого «гладкоствольными» (читай, «не меткими» и «не дальнобойными») и потому совсем не весёлыми для нас последствиями.
В общем, всё продвигалось не спешно, как оно в России испокон веков и было заведено. Своих, отечественных Сэмуэлей Кольтов и Смитов с Вессонами, которые бы самозабвенно изобретали (а если бы и не изобретали сами, то перекупив изобретения других, несмотря ни на что воплощали бы в жизнь опережающие время оружейные проекты), в то время у нас почему-то не наблюдалось. Увы, очень бы хотелось бы мне сейчас сказать иначе, но не могу покривить душой. В лучшем случае изготовляли вполне сносные подражания, творчески их совершенствуя (это у нас в крови), не особо при этом заморачиваясь со всякими патентами (и это тоже правильно!).
Словом, необходим был ускоритель процесса, каковым у нас, сами знаете, завсегда являлась личная позиция первого лица государства, и так уж получилось, что с этим ровно в тот момент у нас было всё весьма и весьма неоднозначно.
С одной стороны, царствующий в то время Николай Первый был инженером-технарём (примерно, как Пётр Первый, только образованнее) и даже лично (!), будучи на оружейном заводе в Туле, проводил заварку ружейных стволов. То есть, он был технарь, разбирающийся в технологии изготовления оружия. При этом Николай Павлович был насквозь военным человеком, всегда ходил в военном мундире и позиционировал себя как «командир инженерных войск», которые он любил и в деятельности которых преотлично разбирался.
Ко всему прочему, он был спортсменом (говоря современным языком) и имел атлетическое телосложение (а вы знали, что рост Николая Первого был 189 см?) и занимался, как бы мы сейчас сказали, «тренировками с оружием». Именно тренировками, и именно с оружием. Просто время тогда было такое, что «нунчак-катан-саев» и прочего табельного инвентаря, «заточенного» под тренировки боевыми искусствами, в России ещё не существовало, а до изобретения той же шашки, пригодной для спортивной фланкировки, оставалось ещё добрых полвека.
Вот и работал самодержец земли русской с тем, что было под рукой и что на войне всегда будет востребовано — с ружьём. Советская историография царское увлечение пыталась представить в негативном плане — дескать, этот «Николай Палкин» был настолько солдафоном, что даже находясь в добром уме и здравии (тонко намекая, что скорее всего он в нём и не пребывал), по своей воле занимался такой дурью как ружейные приёмы. А ничего плохого в данном занятии не было, ибо император просто-напросто «работал с оружием», и делал это в понимании слова, близком современному миру боевых искусств.
Дело в том, что царь отрабатывал ружейные приёмы и прочие «экзерциции» не только ради патологической любви к муштре, как это очень хотели представить его многочисленные недруги, но ещё и практиковал технику штыкового боя, без которого война тех лет была просто немыслима, и который системно составлял с ружейной «экзерцицией» единое целое. Смею предположить, что покажи ему кто-нибудь нормальную шашку и приёмы фланкировки, то Николай Первый, возможно, на них бы тоже переключился, но судя по всему, никто ему их так и не показал (да и шашек толковых ещё не было).
Поскольку тезис «пуля дура, штык молодец!» в России как более нигде продолжал сохранять свою крайнюю актуальность, то императорские упражнения имели под собой большой практический смысл. Как лично для императора (ибо спорт — это всегда хорошо!), так и для армии, потому как будучи педантом в хорошем понимании этого слова и имея природную тягу к систематизированию, именно благодаря усилиям Николая Первого русский штыковой бой был поставлен на научную основу. Но, опять-таки — поставлен-то поставлен, но с непременным привлечением иностранных специалистов. Видать, болезнь у нас такая, что без них в России просто никуда (и особливо в сфере национальной воинской культуры).
Тем не менее, практикование и продвижение ружейно-штыкового направления лично первым лицом государства, являлось весьма полезным делом для вооружённых сил империи. Хотя, безусловно, ещё бы полезнее для них было, если бы он вдобавок к ружейным приёмам полюбил бы ещё и стрельбу из скорострельного оружия. Но, увы, не любил её наш государь-император. Потому и не ускорялся данный процесс в России надлежащим образом, будучи стабильно вялотекущим.
Меж тем дело шло к 1853 году — к году, когда обуянный внезапно нахлынувшим приступом братской любви к туркам весь западноевропейский мир вдруг сердобольно проникся проблемами горячо «любимой» им (в кавычках) Османской империи (вот уж кого европейцы точно «любили», дальше некуда), и всё той причине, что эта беззащитная Турция (гм!) якобы претерпевала жесточайшее угнетение со стороны невежественной и грубой как медведь России. Скажете, бред? Да, но для начала войны этого оказалось вполне достаточным. Войны, которую мы называем «Крымской», хотя по сути это была «нулевая мировая», поскольку практически весь тогдашний западноевропейский мир и примкнувшая к нему, уже тогда мнившая себя «как бы Европой» Турция, будучи идейно возглавляемыми англосаксами, единым фронтом выступили против России.
Вообще-то, в этом не было ничего такого сверхнеобычайного, потому как существует один такой препоганенький закон геополитики, согласно которому, начиная с семнадцатого века, в среднем два раза в столетие (не в том смысле, что ровно через пятьдесят лет, а в том, что два раза в век) они обязательно приходят к нам с войной. Приходят, дабы в очередной раз смачно получить по мусалам и, утерев кровавую юшку, утихомириться, исподтишка при этом подрыкивая и недобро посверкивая глазами в нашу сторону в очередной условно-полувековой мирный период (на большее у них не получается).
Уж не знаю, зачем всё это им нужно, но такой закон геополитики объективно существует, и вот тогда, в середине девятнадцатого столетия, они его в очередной раз в жизнь сполна и воплотили, подобрав для этого самое удачное для себя время, обусловленное нашим отставанием в плане научно-технического прогресса. Но поскольку мы здесь пишем не «Севастопольские рассказы», а статью о стрелковом оружии, то именно о нём мы, в контексте той войны, и расскажем.
Вот тут всё более чем печально. Даже писать об этом как-то горько, но в 1852 году (за год до войны), в условиях крайне обострённой международной обстановки, в атмосфере которой всё явственнее ощущался кисловатый запах пороха, мы принимаем на вооружение новый образец… ружья! Я не оговорился — именно ружья, естественно, что гладкоствольного (на то оно и ружьё) и дульнозарядного. Спасибо ещё, что капсюльного. Ничем таким примечательным оно от предыдущих моделей не отличалось, кроме разве что более удобного ложа.
И то добро — всё-таки прогресс, потому как эргономика и всё такое, да и государю-императору тренироваться с более удобным ложем стало ещё сподручнее (хоть какая, но всё ж-таки польза).
Правда, по нашему скромному разумению, ложа российского ружья была вполне добротно отработана ещё Петром Первым, создавшим в 1715 году славную «русскую пехотную фузею» на основе голландской модели. Мы намеренно поместили изображения этих двух видов оружия рядом — даже неспециалисту видно, что их основное различие заключается исключительно в спусковом механизме (там капсюльный, тут ударно-кремневый), во всём же остальном облике можно увидеть явную схожесть, если не сказать, что тождественность. Так что даже то «эргономическое» достоинство, которое вроде отмечалось в 1852 году современниками у появившегося через сто сорок лет после петровской фузеи ружья (видимо для того, чтобы хоть что-то положительное сказать), на поверку оказывается спорным. Других же преимуществ у него и вовсе не было.
И не сказать, что создавая это убожество (а как его ещё назвать?) наши военные деятели не осознавали того очевидного факта, что оно морально устарело даже не в чертежах, а ещё в замыслах по своему созданию. Осознавали, и настолько, что хотели поначалу сконструировать вполне себе нормальную винтовку, дабы твёрдо идти в ногу со временем, тем паче, что мы вроде бы уже обладали и собственной технологией нарезки винтовочных стволов по системе Гартунга.
Но тут выяснилось, что обладали мы именно с оговоркой «вроде бы», потому как при серьёзном подходе оказалось, что эта доморощенная нарезка, выполняемая с русской смекалкой и тем, что называется «на коленке», пригодна лишь для стволов больших диаметров (да и то, в ограниченных количествах), а потому быть применимой для промышленных масштабов никак не может.
Да и с масштабами промышленными в российской империи тоже оказалось не всё благополучно, поскольку устаревшее прадедовское оборудование на водной тяге уровню производства середины девятнадцатого столетия уже никак не соответствовало.
Всё и вышло как в том крылатом выражении, когда «хотели как лучше, а получилось…». А получилось так, что мы, вместо того, чтобы повысить боеспособность армии накануне войны, снискали себе сомнительную славу страны, последней из всех мировых держав создавшей и даже официально принявшей на вооружение (!?) гладкоствольное, то есть, уже морально и технически устаревшее, и абсолютно непригодное к тогдашним условиям войны ружьё.
Конечно же, приняв на вооружение и убедившись в том, что и так было яснее ясного относительно гладкоствольной стрельбы в наступившей эре нарезного оружия, наши, применив русскую смекалку (наш единственные безотказный ресурс), попытались было хоть как-то выправить столь плачевную ситуацию. В частности, русские умельцы взяли и вполне успешно приспособили под отечественное ружьецо передовую иностранную наработку в виде «полушарной пули Нейслера». Суть её заключалась в том, что свинцовая полусфера, будучи чуть меньше диаметра ствола, в канал входила свободно так же, как пуля Минье, и поскольку она имела в донце призматическое углубление, то при выстреле полусфера расширялась, тем самым обеспечивая очень даже приличную обтюрацию. В результате дальность стрельбы возрастала с обычных 300 до запредельных для гладкоствола 600 метров. Впрочем, особого толка от этого всё равно не было, поскольку после увеличения в два раза длины полёта незакрученной пули, соответственно, в несколько раз возрастало и её ничем не контролируемое отклонение от линии прицела, которое здесь измерялось уже не на десятки сантиметров, а на величины, сопоставимые с метрами.
Тем не менее, «новое» ружьё изготовлялось и в войска поставлялось. При этом «реформа» оружия, осуществляемая высочайше утверждённым комитетом, естественно, коснулась и пистолетов. И тут поначалу всё было просто. Члены комитета, без всяких затей, просто-напросто взяли действующий в императорской армии пистолет образца 1829 года, скрепя сердце отпилили от него ударно-кремневый замок (в это трудно поверить, но были и такие, кто продолжал противиться капсюлям) и на его место приладили добротный капсюльный механизм с французского мушкета образца 1840 года.
Получилось достаточно работоспособно, и если бы дело происходило не в 1848 году, то можно было бы сказать, что даже и эффективно (по крайней мере, в плане повышения надёжности). Но именно в этом 48-м году в Техасе уже вовсю косили команчей и мексиканцев из револьверов, талантливо сконструированных Сэмуэлем Кольтом по рекомендациям хорошо понимающего толк в скоротечных огневых контактах «крутого Уолкера», поднаторевшего в этом деле на посту капитана техасских рейнджеров. И результаты стрельбы из кольтов более чем наглядно продемонстрировали всему миру те преимущества, которые получает воинское подразделение, вооружённое скорострельным оружием, в отношении к тем, у кого подобного оружия нет. И как можно предположить, отголоски тех результатов донеслись и до России.
По этой причине или по какой другой, но на простой переделке из кремня в капсюль старой модели оружейный комитет решил не останавливаться, потому продолжил свои изыскания дальше, назвав полученный пистолет «солдатским». Тем самым как бы подразумевалось, что раз есть «солдатский», то значит, что должен быть и «офицерский», а поскольку он будет «офицерским», соответственно, просто обязан быть более продвинутым.
В общей сложности комитетом было добросовестно изучено двенадцать различных пистолетных систем, из создателей которых четыре фамилии имели русское звучание, включая небезызвестного нам Гартунга. Из рассмотренных образцов после всесторонних испытаний был выбран наилучший. Как и следовало ожидать, он оказался не совсем отечественным, что, впрочем, тогда считалось в порядке вещей и даже воспринималось чем-то наподобие «знака качества». Словом, право гордо именоваться «русским офицерским пистолетом образца 1849 года» получил чистокровный француз, изготовленный представителем «вероятного противника» в лице капитана французской армии Густава Дельвиня.
Нужно отдать должное комитету, остановившему свой выбор именно на нём — действительно, это был явно незаурядный пистолет среди иных, пусть даже уже и слегка архаичных пистолетных моделей. Один только внешний вид чего стоил!
Глядя на него с трудом верится, что столь массивная, таки «нашенская» рукоять изначально была предназначена не для могучей русской длани, привыкшей к палице Ильи Муромца или к богатырскому «мечу–кладенцу», а для затянутой в шёлковую перчатку с кружавчиками изящной французской ладони. Но это так, ибо создал сие творение именно француз.
Вдобавок более чем солидный калибр в 18.3 мм. И «прогрессивная» (если в данном случае употребление слова «прогресс» вообще уместно) система заряжания, потому как здесь шомпол-пыжеватель является несъёмным и намертво прикреплённым на шарнире. Примерно так же, как и в кольте, но с одним лишь маленьким функциональным различием: если в кольте он запрессовывал заряды в барабан, то в «дельвине» по старинке пропихивал в ствол. И не «заряды», а всего лишь один заряд. В довершении — ствол. Одна половина пистолетного ствола была круглой, а другая — гранёной (зачем, о том мы не ведаем).
Теперь о «нарезности». Тут вообще всё уникально, и, конечно же, такое могло иметь место только у нас. В это трудно поверить, но кавалерийские и казачьи модели пистолета Дельвиня (а существовали и таковые) могли быть как гладкоствольными, так и нарезными. Как повезёт. Впрочем, что об этом говорить, если в генералитете от кавалерии господствовала и вовсе какая-то откровенно странноватая теория, согласно которой пистолет для всадника был нужен исключительно для самообороны (то есть, для применения при утере сабли), ну и ещё немножко для подачи сигналов. На том всё.
Тактика ведения боя кавалерийским строем, основанная на ведении им непрерывного огня при атаке, не рассматривалась вообще, а меж тем именно это в Техасе уже вовсю и происходило, а на Туманном Альбине внимательно изучалось. Изучалось самым внимательнейшим образом, «наматываясь» на аккуратно подстриженные «усики» английских джентльменов, одетых в форму британской королевской армии.
И когда в 1851 году на Лондонской оружейной фабрике стали ускоренными темпами производиться кольты «нави», то именно они в седельных и поясных кобурах английских кавалеристов тут же и появились, перемежаясь там с патриотично-британским, но проигравшими свой родной рынок американцам револьверами Адамса. Командованием (британским) данная тенденция всячески поощрялась, что даже нашло своё воплощение в форме официальной «минобороновской» директивы относительно положительного отношения к кольтам в частности и к револьверам вообще.
Вот так мы плавно и перешли к вооружению «армии тогдашнего Евросоюза» (а как её еще назвать?), в 1854 году высадившейся в Крыму с новейших пароходов и по оперативно проложенной ей железной дороге (!?) отправившейся с крайне недобрыми намерениями из Балаклавы в будущий город-герой Севастополь.
Отметим, что у нас железные дороги тогда уже были, целых две! Одна из Царского села до Петербурга, а вторая — от него же и аж до самой Москвы. Но это так, к слову, ибо в переброске личного состава к театру военных действий они никакого участия не принимали, да и принять никак не могли, к сожалению. Перебрасывали мы всё как всегда — по старинке, на подводах, растянувшихся длиннющими обозами по Чумацкому шляху, чётко указывающего в наших степях направление движения по бездорожью, среди бескрайних российских просторов.
Понятное дело, что в своём стрелковом арсенале кроме револьверов «евросоюзники» (давайте для упрощения называть их так) имели ещё и длинноствольные виды стрелкового вооружения. Назывались они тогда согласно малопонятной нам терминологии так же, как и в ушедшие «мушкетёрские» времена — мушкетами, но таковыми уже никак не являлись. Дело в том, что согласно действующей тогда российской оружейной терминологии эти, так называемые «мушкеты» в большинстве своём подходили под определение «винтовальные ружья», коли мы в то время именовали то, что сейчас у нас называется винтовками. То есть, приплывшие на пароходах и с комфортом подъехавшие к Севастополю на паровозе «еврооккупанты» (кстати, весьма удачное определение!) имели при себе самые натуральные винтовки, пусть даже пока ещё и шомпольно-дульнозарядные.
Разновидностей же этих винтовок у «евросоюзников» было много, почти у каждого своя, но все они были схожими между собой конструктивно и выглядели примерно так же, как британский энфилд образца 1853 года.
И роднило их всех при этом одно: возможность метко посылать из своих нарезных стволов пули на дистанции, приближённые к километру. Мнения о том, сколько же этих нарезных стволов в армии «тогдашнего евросоюза» присутствовало, у различных исследователей расходятся. Некоторые доказывают, что всего лишь половина, а другие, что не меньше, чем три четверти от общего количества всего стрелкового арсенала.
Про наш же нарезной арсенал всё известно доподлинно: в начале войны он составлял пять процентов, а в конце аж тринадцать! Так что боевая мощь русской, доселе непобедимой императорской армии в середине 19-го столетия стала, откровенно говоря, вовсе не великой. Во всяком случае, с боевым потенциалом «еврооккупантов» она ни в какое сравнение идти не могла. Вот она и не шла. «Евросоюзные стрелки», снисходительно усмехаясь, с оттенком превосходства, присущего представителям технически более развитой цивилизации, просто-напросто расстреливали наши войска, находясь в абсолютной для себя безопасности, искренне недоумевая, как это они могли «вот этим вот самым» проигрывать все предыдущие войны.
Ясное дело, что мы как могли отвечали, руководствуясь при этом нашим единственным безотказным ресурсом в лице русской смекалки и незыблемым принципом относительно того, что «голь на выдумки хитра». Отсюда полустихийный распад линейных пехотных построений на стрелковые цепи, и распространение на всю армию древнего навыка казачьих пластунов — умения ползать «по-пластунски». Теперь под роем метких пуль, прилетавших неизвестно откуда, ползали все — вплоть до оказавшихся без кораблей моряков и спешенных гусар.
Конечно же, знаменитые русские удары в штыки, к которым «евросоюзники», несмотря на все свои «научные подходы» в деле обучения штыковому бою, оказались принципиально не готовы. Вот расстрелять русский строй на расстоянии — это запросто, а выдержать жёсткую рукопашную схватку с русскими — дело иное. Впрочем, им здорово помогали револьверы, которых у «евросоюзников» насчитывалось более пяти тысяч, а у нас… У графа Льва Толстого он точно был. Ну и ещё у нескольких таких же. Наверное…
Кстати, лихие казачьи пластуны устраивали за револьверами настоящую охоту, пускаясь «в поиск» (то есть, разведывательно-диверсионные вылазки) специально за тем, чтобы самим, по случаю, разжиться каким-либо приличным аглицким ружьецом, но главным при этом было желание непременно затрофеить у какого-нибудь «мусью-сэра» его «револьвЕр». Не столько для себя (себе и так сойдёт), а чтобы потом его небезвыгодно продать «их благородию», который готов отвалить за него чуть ли не всё свое офицерское жалование, лишь бы поменять положенный ему табельный дельвинь (вместе с его «прогрессивным» шомполом) на скорострельное оружие, которое реально способно защитить в ближнем бою.
Возвращаясь же к штыкам, отметим, что на той войне неожиданно особую популярность в русской армии приобрел литтихский штуцер, к тому времени уже морально и технически безнадёжно устаревший. Приобрёл вовсе не из-за своих сомнительных стрелковых качеств, а исключительно из-за… прилагаемого к нему великолепного штыка тесачного типа!
Всё правильно, ведь как говаривал Суворов — «пуля дура…». Дальше сами всё знаете, а тут такой красавец!
Как известно, Крымская война длилась до 1856 года. О ходе её мы рассказывать не будем, отметив только то обстоятельство, что когда по результатам войны состоялся Парижский конгресс, дабы закрепить все проигрыши-успехи, то кто-то из «не наших» в полушутку, в полувсерьёз спросил: «так кто же там всё-таки проиграл?». На этом месте так и хочется принять строевую стойку и приложить правую руку к козырьку в память русских дипломатов позапрошлого века. Ведь умели же!
Мнивший себя верховным главнокомандующим самой лучшей армии мира российский государь-император (а он так на самом деле считал, не понимая того, что времена изменились и былая слава Бородино осталась лишь на обожжённых порохом боевых знаменах) во время сей удручающе непобедоносной для империи кампании не смог перенести позора и скоропостижно скончался. А взошедший на его место преемник своими взглядами и решительными действиями явно сулил России большие перемены.
Начались они с того, что ещё в 1856 году, прямо по окончанию Крымской эпопеи в русской армии был утверждён новый образец нарезного оружия, которому было присвоено понятное всем название «винтовка», сразу же поставившее всё на свои места в этой путанной истории с «райфл мушкетами» (анг. Rifled Musket), непонятными для русского уха «штуцерами» и прочими «винтовальными ружьями».
Именно с этого момента, отдав должное героизму вооружённых гладкоствольными ружьями защитникам Севастополя, сумевших достойно отстоять державу в условиях, когда это сделать было объективно невозможно ввиду тотального военно-технического превосходства противника, в России началась новая эпоха военной истории. Истории, ключевое место в которой займёт русская винтовка с так и прижившимся к ней трёхгранным штыком.
Эта история будет тоже, как и всё у нас в стране, крайне неоднозначной и поучительной, но при этом весьма даже интересной.
P.S. Старинные фотографии пластунов взяты из открытых источников и колоризированы «Нейро-комбат-студией «ПерначЪ». Ею же, на основе нейросетевых технологий созданы и все остальные изображения.